Андрей Десницкий. Расцерковление.

...один мой приятель вырос в православной семье: с самого рождения все посты и праздники, молитвы и богослужения были для детей чем-то само собой разумеющимся. Мама могла не приготовить ужин, но всенощную под праздник пропустить она не могла. Он знал, что их семья отличается от обычной, что это хорошо и правильно. А потом он поступил в университет, и оказалось, что вокруг него множество парней и девушек, которые совершенно не заморачиваются всеми этими правилами, живут свободно и вполне счастливо, и при этом они ничуть не хуже православных. А главное, они не ходят на исповедь, с которой у него были связаны довольно неприятные воспоминания подростковых лет. И тогда он тоже перестал это делать. В церковь иногда заходит, с большим уважением относиться к Православию, но бережет свою новообретенную свободу и никогда не подходит к священнику.
+++
Нередко человек, приходя в церковь, охотно принимает на себя некий список «стандартных грехов и добродетелей», начинает с грехами известными способами «бороться», добродетели же «совершенствовать», но всё это совершенно не про него, а про какого-то абстрактного христианина. Но рецепт «больше молиться, строже поститься» совершенно не работает, а только изнуряет человека. Благочестие — мощный инструмент в решении духовных проблем, но вовсе не волшебная палочка. Любой инструмент надо еще уметь применять. И вот девушка, которой чтение акафистов так и не принесло желанного жениха, или парень, которого земные поклоны не избавили от блудных помыслов, отказываются от этих занятий как бесполезных.
+++
Воцерковление часто у нас понимается как изменение внешнего поведения по строго определенному шаблону: вот так вот молись, вот так постись, вот так передавай свечки, вот на такие благочестивые темы разговаривай вот таким «смиренным» голосом. Проблемы духовной жизни сводятся к перебору бесконечных «можно» и «нельзя», причем чем больше «нельзя», тем выше «духовность». Но жизнь не укладывается ни в какие рамки, и в острых, кризисных ситуациях сжатая внешними приличиями пружина стремительно распрямляется, снося всё на своем пути.

А кто-то, не дожидаясь кризиса, вдруг осознает, что утрачивает свою индивидуальность, превращаясь в безликое «духовное чадо» с расхожими цитатами вместо мыслей и чувств, и предпочитает снова стать неповторимым Васей, уникальной Машей. Да просто задумывается: ну молюсь я, ну пощусь, ну сначала вроде как было интересно… теперь наступила усталость, и совершенно не понятно, зачем продолжать, если всё равно ангелом я не стал, да и вокруг меня тоже сплошь не ангелы. Не лучше ли тогда попивать пивко или в бассейн ходить вместо этих богослужений? А ведь такая позиция, пожалуй — это честный отказ от лицемерия в самом прямом смысле этого слова, от того, чтобы «примерять чужое лицо», пусть даже самое благочестивое и правильное.

+++
Но для начала давайте просто начнем спокойно и взвешенно обсуждать эту проблему. Ценой молчания могут оказаться души людей. http://www.pravmir.ru/rascerkovlenie/

еп. Каллист (Уэр). Духовная борьба в современном мире.

Уже в греческой философии допатристического периода можно выделить два различных отношения к страстям. Во-первых, для ранних стоиков pathos означает спутанный и чрезмерный порыв, horme pleonazousa в определении Зенона. Это патологическое нарушение покоя личности, болезнь (morbus), как Цицерон определяет её. Следовательно, мудрец стремится к apatheia, к свободе от страстей.

Однако, наряду с этим неблагоприятным взглядом на страсти, есть также и их более оптимистичная оценка, которую можно найти у Платона и в более развитой форме у Аристотеля. В своём диалоге Федр Платон пользуется аналогией возничего и двух коней. Здесь душа представляется в виде колесницы, а разум (to logistikon) в виде возничего; два коня запряжены в колесницу: один благородных кровей, другой же неуправляемый и мятежный, обозначая соответственно высшие движения «одухотворённой» или «всеобъемлющей» (inclusive) части души (to thymikon) и более низменные движения «вожделеющей» (appetitive) части (to epithymitikon). Итак, для движения парной колеснице требуются кони; без жизненной энергии, которую обеспечивают pathē, у души нет мощи и силы для действий. Более того, если парная колесница должна двигаться в правильном направлении, ей нужен не один, а оба коня; разум, следовательно, не может обойтись ни без благородных чувств, ни без более низменных страстей, но он старается контролировать их. Таким образом, эта аналогия подразумевает, что мудрец должен стремиться не к полному подавлению страстей в любой части своей души, но к сохранению их в надлежащем равновесии и гармонии.

Похожий взгляд развивает Аристотель в Никомаховой этике. По его мнению, pathē включают не только такие вещи, как желание и гнев, но также дружбу, мужество и радость. Страсти сами по себе, говорит он, не являются «ни пороками, ни добродетелями», по своей сути они ни благие, ни злые, и они не управляют нами, и нас не обвиняют из-за них. Они нейтральные импульсы, и всё зависит, как подчеркнул в своём обращении митрополит Филарет Минский, от того, как ими пользоваться. Наша цель в таком случае состоит не в полном устранении страстей (как в стоицизме), но скорее в среднем, to meson, так сказать, умеренном и благоразумном пользовании ими. Идеалом является не apatheia, но metropatheia (однако в действительности этот последний термин сам Аристотель не употреблял).

Какой же из этих двух пониманий страсти принят в патристическом богословии? Среди отцов, в сущности, нет единогласия. Прежде всего, значительная группа писателей следует стоикам в негативном отношении к страсти. Климент Александрийский повторяет определение pathos Зенона как pleonazousa horme, «чрезмерный импульс», «непослушный разуму» и «противный природе». Страсти — это «болезни», и у действительно доброго человека нет страстей. Немесий Эмесский также следует стоическому взгляду. Евагрий Понтийский тесно связывает страсти с бесами; следовательно, цель духовного борца — apatheia, но Евагрий наполняет этот термин положительным содержанием, связывая его с любовью. В проповедях святого Макария страсти почти всегда понимаются в уничижительном смысле.

А вот на втором месте стоят отцы, которые, в основном отрицательно оценивая страсти, всё же допускают их положительное использование. Святой Григорий Нисский считает, что pathos изначально не была частью человеческой природы, но «была впоследствии привнесена в человека после первого творения», и, таким образом, она не является частью определения души. У страстей «звериный» характер (ktenodes), который делает нас сродни неразумным животным. Но по мере приближения к аристотелевской точке зрения Григорий добавляет, что страсти можно использовать в благих целях: зло лежит не в pathē как таковых, но в свободном выборе (proairesis) человека, пользующегося ими.

Святой Иоанн Лествичник в целом соглашается со святым Григорием Нисским. Иногда он пользуется негативными терминами, приравнивая pathos к пороку или злу (kakia), и настаивает на том, что pathos «первоначально не был частью человеческой природы»: «Бог не творец страстей», — говорит он. Они принадлежат человеку, особенно в его падшем состоянии, и их следует считать «нечестивыми». Никому не следует даже пытаться стать богословом, не достигнув состояния apatheia. Но он всё же признаёт, что страсти можно использовать в благих целях. Импульс, лежащий в основе всякой страсти, сам по себе не злой; это именно мы, вследствие испытания свободного выбора, «взяли наши естественные импульсы и превратили их в страсти». Интересно заметить, что Лествичник не осуждает eros, половое влечение, как по сути греховное, но считает, что оно может быть направлено к Богу.

При этом на третьем месте находятся другие писатели, которые идут ещё дальше этого, и, кажется, они допускают, что страсти можно не только использовать во благо, но что они также являются частью нашей первоначальной природы, сотворённой Богом. Это в особенности относится к авве Исайе (☨491). В своём втором Слове он берёт то, что обычно считается страстями, например, желание (epithymia), зависть или ревность (zēlos), злобу, ненависть и гордость, и утверждает, что они все в основе своей kata physin «в соответствии с природой» и все из них можно использовать в благих целях. Так, желание, которое по природе должно быть направлено к Богу, мы неверно направили ко «всем видам нечистоты». Усердие и ревность, которые должны вести нас к подражанию святости («Ревнуйте о дарах бóльших», — говорит святой Павел (1 Кор 12, 31)), мы извратили, и теперь они ведут нас к тому, что мы завидуем друг другу. Гнев и ненависть, которые должны быть направлены против диавола и всех его дел, мы ложно направили на нашего ближнего. Даже гордость можно использовать во благо: есть хорошее чувство собственного достоинства, которое позволяет нам сопротивляться разрушительной жалости к самому себе и унынию. Так, для аввы Исайи такие страсти, как гнев и гордость, которые Евагрий считал бы «бесами» или особенно злыми мыслями, напротив, являются естественной частью нашей личности, сотворённой Богом. Страстное желание или гнев не являются сами по себе греховными; существенным является то, как они используются, либо kata physin, либо para physin. Непохоже, чтобы Исайя находился под прямым влиянием Платона или Аристотеля, которых он, вероятно, никогда не читал, но вполне возможно, что он опирается на коптскую традицию, которую мы находим, например, в письмах, приписываемых святому Антонию Великому.... Читать далее http://www.pravmir.ru/duxovnaya-borba-v-sovremennom-mire/